Прикосновение к женщине.

(на правах исследования)
В детстве мне снился один и тот же сон:
Что я иду весел, небрит, пьян и влюблен.
БГ
Мне приснился немного другой сон. Возможно, это произошло из-за того, что у меня давно уже закончилось детство. Мне приснилась заброшенная фабрика посреди поля. Перед ней были рельсы, по которым ходили обычные электрички.

У фабрики было совершенно разбитое здание, с повыбитыми кое-где стеклами. Фабрика была окружена железобетонным забором с колючей проволокой на нем, а на самих плитах были нарисованы граффити нелепейшего содержания. Обычная заброшенная фабрика. На ее дворе стоял миникран, были проложены рельсы, на которых замерла, скорее всего навсегда, уже полностью проржавевшая вагонетка. Я зашел туда, выбив ногой полуразвалившиеся ворота, сломав с одного удара давно неотпиравшийся замок..

То, что я увидел внутри здания, поразило меня. Я не мог даже пошевелиться и сказать хоть слово для описания своих эмоций в тот момент…

Весь пол фабрики был залит кровью. Кровь уже давно свернулась, ужасно пахла. Пол был залит не целиком, а лужами, в которых то там то тут были отпечатки чьх-то ног. С первого взгляда на эту жуткую внутренность фабрики, я понял, откуда взялась кровь. Абсолютно весь пол был забросан расплющенными, скомканными и чудовищно изуродованными коровьеми сердцами. Как-будто кто-то разбросал эти огромные сердца по полу, а затем методично и последовательно ходил и разбивал их кувалдой, которая валялась неподалеку от всего этого апофеоза дикости. Кувалда была полностью обагрена кровью.

Разбитые сердца еще кровоточили, казалось, что они еще бьются в последних предсмертных конвульсиях, судорожно хватаясь за оставшиеся секунды жизни. И умирали, и замирали, испуская черную, густую, как маслянная краска, кровь.

Я заметил нечно необычное в этой хаотической картине ужаса, нечто нелогичное, не увязывающееся с наблюдаемым. Сквозь маску кровавой бойни, какая-то нелепая деталь не давала покоя. Я заметил, что весь пол этой кошмарной фабрики был покрыт кроме крови какими-то маленькими, белыми, прозрачными кусочками чего-то непонятного. Эти кусочки напоминали новогодние блёстки, которыми посыпают елку в предпраздничный вечер или те, которые вылетают из хлопушек, рассыпая повсюду блеск, схожий с блеском невытоптанного снега при свете полной луны.

Эти блёстки лежали и у меня под ногами. Я приподнял одну из них. Она оказалась намного большего размера, чем блёстки из хлопушек, совсем не блестела и была прозрачной. Эта вещь была похожа на кусочек кожи или скорее на какую-то пленку типа той, что служит для передачи вибраций в среднем ухе или на ту, которая… О, господи, это оно и было! Я в ужасе и омерзении отшвырнул пленку подальше. Меня стошнило, и я проснулся.

Что за бред. Поезд, мерно постукивая колесами, вез меня. Я забыл куда. Я перепутал в последнее время дни и ночи, языки и направления движения. Сон, две таможни, сон, город, сон, две таможни, сон, город… Четное число пар таможень – я в одном городе, нечетное – я в другом. Я потерял им счет и не знал, куда еду. Конечно, в билете это написано, но билет у проводника, и только утром я смогу узнать, где я оказался на этот раз.

Что за бред. Разбитые сердца и порванные девственные плевы. Бред. Я выглянул в окно.

Поезд проезжал по дну оврага, сверху в окне мелькали посаженные когда-то деревья. Они были совершенно изуродованы. У них были полностью отрублены все ветки. Деревья-обрубки. Они напоминали мне людей-инвалидов, у которых ампутировали руки и ноги. Так же, как и люди, эти деревья пытались двигаться, покачиваться от ветра, но им не удавалось – у них не было конечностей. Можно было наблюдать лишь нелепые, хаотичные рывки – слабые попытки движения. Я подумал о людях-обрубках. Что они чувствуют, оставшись полностью без конечностей? Ведь фактически от них остается только кусок плоти, кусок мяса, туша, не способная двигаться. Из конечностей остается только голова и член. Или только голова. Я попытался представить, как совокупляются мужчина и женщина, полностью лишенные конечностей. Меня стошнило. Я успел добежать до туалета. Хорошо, что было уже поздно и в туалете не было занято.

Я блевал в унитаз и вспоминал свое первое прикосновение к этой рыжеволосой девушке. На ней была тоненькая маечка, которая оголяла верхнюю часть спины. Я касался очень мягко, одними кончиками пальцев к ее спине, такой кратковременный контакт. Как в розетке, пробегает искра между вилкой и электродом, невидимая искра проскакивала между моими пальцами и ее кожей. Кожа была нежная и мягкая. На левом плече у нее была татуировка. Я касался ее и чувствовал пальцами рисунок, запечатленный художником на полотне-коже. Рисунок отдавался пальцам своей шероховатостью, как-будто я гладил денежные банкноты нового выпуска. Татуировка была частью этой девушки. Такой же частью, как ее рыжие волосы, как ее улыбка.

Я не разбивал ей сердце и не лишал ее девственности в эту ночь! А может стоило? Ну она, наверняка, уже не была девственницей, хотя об этом я, конечно, уже никогда не узнаю.

Я подумал, что будь я деревом-обрубком, как бы смог я почувствовать теплоту ее кожи, ее мягкость и цвет, переливы граней ее татуировки, ее выпуклости и впадины. Мы не ценим возможностей, данных нам. Мы только и способны на то, чтобы в нелепой бесконечности однообразных повторений молотить коровьи сердца кувалдой на взбесившейся фабрике, посыпая ее пол пеплом девственного снега.

Я смыл унитаз. Вместе с блевотиной в темноту ночи улетали мои иллюзии.